концов не выдержал, поднялся из кустов, где, обожравшись, почивал, забыв о бдительности, и пошел в лес, сокрушая сучья. И только теперь, проводив зверя взглядом, Свеженцев увидел еще и ворон: сотни или даже тысячи птиц расселись на ветвях вокруг, они отжировались, видимо, еще поутру и теперь еле сидели, пузато и осоловело, едва не валясь, не пытаясь даже кричать, лениво поглядывая на людей внизу. Свеженцев кивнул Сан Санычу с видом знатока:

– Может быть, тысяча центнеров, а может быть, и все две… – Достал сигареты, закурил, предложил Сан Санычу, тот взял подрагивающей рукой. И Свеженцев не ждал от него ответа, знал, что, если тот попробует заговорить, его тут же и начнет выворачивать. Сан Саныч закурил и побрел вдоль отвала дальше, отыскивая чистый поток воздуха. Наконец остановился, немного отдышался, просипел сквозь поникшие усы подошедшему Свеженцеву:

– Приезжает японская делегация на остров, могут увидеть… Понимаете, что нужно?..

– А чего не понять, – кивнул Свеженцев.

– Справитесь до вечера?

– Чего не справлюсь, должен, – Свеженцев все-таки с сомнением пожал плечами.

– Хорошо… Тогда я отъеду. А к вечеру вернусь, но вы, если закончите, не ждите…

– А чего ж, ехайте…

Но Сан Саныч не уехал сразу, набравшись терпения, он дождался, когда Свеженцев, забравшись в кабину, стал ворочать трактором туда-сюда, и машина, тяжелая, гремучая, блестя стеклом фар, поднимая и опуская забрало ножа, кое-как сорвала первый пласт земли в накрученных связках корней, пихнула в отвал. Сан Саныч чуть потолкался на удалении и пошел к уазику. Уже изнемогший от тошноты, он вырулил на дорогу. Он думал о том, что, может быть, хлопоты его вовсе напрасны, да и не обязан он был делать теперь то, что делал, а сидел бы себе спокойно в кабинете, допрашивал пьяных дебоширов – хата его с краю, и нечего было соваться. Но тут же с тихой гордостью думал, что, оказывается, не такой уж он равнодушный пень, а все-таки болеет душой за свой остров, болеет и опекает.

Три дня назад явилась к нему в кабинет учителка, жена офицера из гарнизона, активистка и общественница, решившая поиграть в партию зеленых, молодая и бойкая, энергично встряхивала узлом на затылке да изрядными, но и сочно-ядреными буграми под кофтой, требовала, чтобы он поехал и своими глазами посмотрел на вопиющие факты. Он же проникающе, прощупывающе смотрел на нее и думал, как хороша была бы эта женщина, с чуть припухлыми пунцовыми губами, если бы распустила свой нелепый узел, рассыпала густые волосы по круглым плечам, сменила бы тему и резкий тон на нежный, доверительный полушепот. Она уговорила-таки его отправиться за полтора десятка километров смотреть «факты», и он тем же днем усадил ее рядом с собой в УАЗ. Она показывала дорогу к отвалу, на который наткнулась со своими юннатами.

Они приехали к отвалу, и Сан Саныч с тоской смотрел на яму, зажимая нос платком, слушал вполуха взбалмошную бабенку. Она же кричала о преступниках – расхитителях природы, что-то доказывала ему, тряся перед носом бумажкой с самодельными выкладками, а его страшно тошнило, обволакивало липкой духотой, стискивало живот, и он боялся лишний раз пошевелиться, чтобы его не вырвало. Наконец они пошли от ямы к дороге, где он оставил тогда машину. И, немного отдышавшись, Сан Саныч выдавил из себя:

– Ну и что?..

Она поначалу и произнести в ответ ничего не смогла, только вытаращила на него огромные с голубым донышком глаза, и он мельком как-то, сквозь мерзкую, продолжавшую мучить его тошноту, сквозь глухой стыд, сквозь образ Валюши, который как-то сам собой в эту-то минуту вдруг и возник перед взором, – одолевая все это, робко подумал: а вот теперь-то как было бы неплохо притиснуться к этой энергичной учителке, да накрыть губами ее лучезарные глаза, да запустить руки под бежевый плащ, под кофту, где скользила прохладная, гладенькая, налитая золотым соком шкурка.

– Ну и что? Видать, кто-то не смог реализовать, дело обыкновенное. Так хорошо еще, что припрятали, ведь могли и где придется вывалить.

– Как это, обыкновенное дело?.. – растерянно вымолвила она. – А разве это не стоит специального расследования?

Он едва не поперхнулся смехом. Но сдержался, положил ладони на капот, разочарованно и немного отчаянно похлопал по теплому железу и стал терпеливо – а он считал себя очень терпеливым человеком – говорить:

– Ниночка Васильевна, вы у нас новый человек, вы не понимаете ситуации… Расследование по поводу чего и кого я буду проводить? По поводу японских и корейских спекулянтов, которые создали демпинг нашим рыбакам, или по поводу наших раз… извините… долбаев, которые разорили, разворовали рыбозаводы? И мне ли проводить подобные расследования? А есть, знаете ли, отдел в областном УВД по экономическим преступлениям, а есть еще экологическая прокуратура, там сидят два или три сотрудника. Хотите, поезжайте на Сахалин, бейтесь в их двери. А я вам еще пару таких отвалов покажу… А знаете что?.. Может быть, сейчас в море сливают сотню-другую тонн селедки. На эту селедку на материке старушенция какая-нибудь молится, потому что для нее она – деликатес и жизнь, а здесь никому она не нужна, эта дрянная селедка… А видели вы, Ниночка Васильевна, берег после шторма, когда на много километров навалено гнилой рыбы?.. Не видели? Еще увидите… Потому что ее бывает наловят, а потом выясняется, что везти на продажу дороже, чем просто выбросить… Эх, Ниночка, если б вы знали, какие у нас богатые острова. Это только в паршивых московских теленовостях, которым японцы заплатили, говорят: нищая земля. Приедут волчьей стаей с видеокамерами и рыщут по островам – помойки ищут, помойки и снимают, потом показывают всему миру: вот, мол, глядите: Южные Курилы. И еще говорят: четыре скалы. Какие же четыре скалы?.. На сотни километров благодатной земли, почти субтропики… А море? Самое богатое море здесь во всем Северном полушарии – мне лично профессор-ихтиолог говорил. Называется апле… апве…

– Апвеллинг.

– Во-во, аплевинг. Дурниной богатство прет, валит ужасом на наши бошки чугунные. Наловить – наловили, дуром, нахрапом, страну прокормить можно, а куда пристроить рыбу, никто не знает, России она не нужна… Вот японцы оттяпают острова себе, уж они-то высосут все до грамма отсюда, все моря вокруг вычешут до белых камней, а нас с вами определят работать в говночисты…

– Да-да, японцы, – пищала «зеленая», вовсе не слушая его. – Им я и покажу это безобразие. Через несколько дней, когда приедет общественная делегация японских интеллектуалов, там же будут и журналисты из Токио и Саппоро…

– Да мне-то что, показывайте, пускай лишний раз посмеются над нами… и над вами.

* * *

С обеда в поселке ждали японцев. Но только к вечеру, когда солнце опустилось в горы Хоккайдо, на рейде в полумиле от берега встал небольшой теплоход, белый и слишком изящный для рабочего, не знающего элегантной светской праздности залива, в котором обретались корабли и суда, уставленные орудиями и локаторами или обвешанные снастями, кранами, лебедками, с закопченными трубами, провонявшие рыбой и соляркой. Японцев, тридцать пять человек, мужчин и женщин: журналистов, клерков, студентов, пенсионеров из Токио и Саппоро – в два рейса привезли на катере.

Свеженцев не видел, ни как встречали их, ни как повели в клуб, на фасаде которого уже за два дня повесили большой транспарант «Встретим Лодку мира с миром!». В клубе школьный хор пел для японцев романсы.

Свеженцев приехал уже по темноте и все новости узнал от дежурного дизелиста на электростанции. Свеженцев с ног валился от усталости и голода: с утра ничего не ел, – однако любопытство взяло верх, и он потащился на береговой откос, где собралась шумная толпа. Он сел в сторонке на бревнышко и стал наблюдать. Светил фонарь на столбе, щелкали фотовспышки, то и дело зажигались яркие лампы в руках двух-трех человек – Свеженцев догадался, что снимает телевидение. Но люди слились в одну шумную говорливую массу, и он долго не мог разобрать, где японская голова, где – русская, украинская, татарская, еврейская: как-то все головы были привычны и обычны, лица – преимущественно скуластые и раскосые, разве что у кого-то слабее, у кого-то сильнее. Одежда тоже у всех была одинаковая, что на японцах, что на своих: те же курточки, джинсы, яркие комбинезоны. Пожалуй, только один человек, сам Свеженцев, был в замызганной телогрейке.

Толпа гудела, смеялась, роптала